Наверное оттого, что Кристоф дорожил каждым мгновением своей жизни, ему казалось, что время бежит чересчур быстро.

Но что же здесь удивительного – справедливо заметит тот, кому не посчастливилось быть знакомым с Кристофом. Однако всякий знавший его, не переставал удивляться, как много он мог поведать и о жизни, и о времени, ибо мало кто столь же внимательно наблюдал за тем, что происходило вокруг.

Кристоф мог в мельчайших подробностях рассказать, как меняет к осени свой цвет кленовый лист, какими пряными ароматами пронизан весенний лес, освободившийся от снега, и как пляшет в лужах свет от городских фонарей в дождливую летнюю ночь.

Казалось, что для Кристофа вовсе не существовало мелочей. Кто бы, кроме него, смог сообщить любопытствующему, что в начале зимы, когда морозы заставляют лесных обитателей забиваться в глубокие щели и потаённые норы, у стволов старых деревьев случается весёлый новогодний карнавал. Мелкие насекомые: паучки, мотыльки и едва различимые глазом жуки, резвятся на застывающей древесной коре, украшенной перламутровой мишурой – бесполезной теперь паутиной и множеством разноцветных мхов, раскрывших надвигающимся холодам свои нежные трубчатые венцы.

Кто, кроме Кристофа, смог бы догадаться, что падающие с неба звёзды, не нашедшие для себя счастливые ладони ночных романтиков, восходят потом над землёю в виде живых цветов, устремляя к своей небесной обители звёздные лучики полупрозрачных лепестков.

Не всё, конечно, но некоторые вещи удивляли и самого Кристофа. Особенно странной ему казалась память на события, произошедшие во времена, о которых Кристоф мог знать лишь по книгам или чужим рассказам.

Тем не менее, обо всём, когда-либо происходившем, он не только был хорошо осведомлён, но и владел такими деталями и подробностями, которые могли бы поразить своей достоверностью даже непосредственных участников событий или их очевидцев.

Хотя вряд ли это можно было назвать памятью. Памяти свойственны забывчивость и замещение. И тем более нельзя заподозрить память в последовательности и объективности.

Она не может дистанцироваться от своего носителя, память населена его чувствами, его мыслями, его единственным и неповторимым взглядом на происходящее и на саму жизнь.

Ничего такого нельзя было сказать ни о Кристофе, ни о его памяти. Он, напротив, словно бы растворялся в окружающем его мире и наблюдал уже оттуда глазами всего живого, как разумного и думающего, так и просто чувствующего и осознающего своё бытие.

Поэтому он досконально не знал, где кончается его «я» и начинается всё остальное. Его коробило и смущало, когда его просили рассказать о себе. Кристофу казалось странным, что его спрашивают об этом, а не о мире, о судьбе, о существе природы либо о природе вещей. О себе он мог только сказать, что пребывал на этой земле всегда, с самого сотворения мира – или так, по крайней мере, ему казалось.

Впрочем, это было не единственное странное предположение, граничащее с абсурдом, которое для Кристофа являлось совершенно бесспорным. Вслед за этим он считал, что принципы, положенные в основу справедливости, правильного поведения и понимания прекрасного тоже не могли бы утвердиться без его непосредственного участия.

Кто-кто, а Кристоф хорошо знал, что есть вещи, не нуждающиеся в объяснении. Только была всё-таки одна странность, которая этого объяснения требовала.

Дело касалось его памяти, вернее, того, что он знал и о чём был способен рассказать остальным.

Его поражало даже не то, что всякий раз он вспоминал всё новые и новые подробности произошедших событий, а то, что с ними охотно соглашались их участники и очевидцы, даже если вновь открывшиеся детали меняли саму суть произошедшего и его восприятие в контексте дальнейшей истории. История словно бы открывалась заново, готовя грядущие перемены, зигзаги и виражи.

Но он не мог не доверять себе, и единственным разумным предположением, объясняющее такое положение вещей, являлось допущение о его косвенной или вовсе сокрытой подчинённости некоему коллективному разуму, зависящему в свою очередь уже и от времени, и от надлежащей необходимости, и от логики исторического развития.

А может, и от чего-то гораздо-гораздо большего, о чём Кристоф даже боялся подумать, дабы окончательно не потерять себя.

С этим он бы совсем не смог примириться, тем более, что никто так остро не переживал происходящее и не дорожил каждым мгновением своей жизни. Жизни, которая, как ему представлялось, принадлежала только ему.