«...Бессмысленно прельщает вас

Борьбы отчаянной отвага —

И ненавидите вы нас...»

                                      А.С. Пушкин

Он бы мог быть честен, по крайней мере, по отношению к себе, если бы не безумная ненависть, сидящая где-то внутри, словно непроходящая и неодолимая боль.

Она жила в нём всегда, во всяком случае, с тех пор как он мог себя помнить. С завистью он смотрел на сверстников, спокойно и вдохновенно отстраивающих причудливые города в песочнице, когда сам с удовольствием играл только в войну. Он ненавидел и песочные замки, и классики, и скакалки, поскольку другим детям это приносило радость и позволяло любить жизнь. А он был способен только ненавидеть.

Он не мог без внутреннего волнения следить за одноклассниками, пробовавших запускать макеты кораблей, умеющих рисовать или сочинять стихи. Он не мог не замечать, что их любили, к ним тянулись, с ними хотели дружить. Его же отвергали, дичились, старались не замечать.

Он тоже пробовал что-то сочинять. Но ненависть проникала и туда, а ему хотелось, чтобы у него обязательно присутствовали «и божество, и вдохновенье, и жизнь, и слёзы, и любовь». Но ничего такого там не было, злоба и ненависть отчётливо проступала в каждой его строчке, и в этом смысле его творения были совершенны.

«Они нисколько не лучше меня, – размышлял он, наблюдая людей. – По существу люди отличаются от меня только наивными фантазиями, которым никогда не суждено сбыться. Я же не столь глуп, чтобы уподобляться прекраснодушным мечтаниям. Людей не за что любить, их можно только презирать или ненавидеть».

Однако и ему было присуща некоторая мечтательность и фантазёрство, хотя казалось, что он во всём и везде признавал исключительно трезвый расчёт. Иначе как объяснить его попытки заставить ненавидимых им окружающих не просто считаться с ним, но уважать и даже любить? Разумеется, при этом наш герой обманывал не только их, но в первую очередь самого себя.

«Зачем этим фантазёрам и мечтателям правда, – думал он, видя как его ровесники запускают уже не макеты, а настоящие ракеты и корабли. – Зачем им знать наперёд, что все эти ракеты и корабли, в конечном счёте, сдадут в утиль, а их книжки никто и никогда не будет читать!»

Да, он много думал и размышлял о правде, но ещё больше о ней говорил.

Хотя правда заключалась совсем в ином.

Он попросту был неспособен к какому бы то ни было созиданию и плодотворному труду. Единственно, что он умел делать – это ненавидеть. Ненависть, несомненно, была его природным даром, и как любой талант проявляла себя непредсказуемо и многолико. Подчас ему удавалось не только вынудить других поверить в грубую и беззастенчивую ложь, но и вызвать в них подлинное восхищение, если не любовь. Заставить же любить самого себя – было уже не так просто.

Он боялся своего «alter ego» и не выносил одиночества, оттого предпочитал шумные собрания и толпу, гул которой легко перекрывал его внутренний голос. А нет лучшего способа не оказаться наедине с собой, чем быть замеченным, став на пути движения, особенно, если оно – движение большинства.

«Постыдная участь быть человеком толпы, но я-то – совсем иная категория! – уговаривал себя наш герой. – Тварь ли я дрожащая или право имею?»

Неизвестно, что отвечал его внутренний голос на извечный вопрос неспособных обустраивать вокруг себя мир. Но случалось, что его внутренний голос умолкал совсем и ничем не обнаруживал себя. Наш герой знал, когда это происходит. Возможно, в этом молчании был ответ не только на поставленный конкретный вопрос, но и на все оставшиеся вопросы тоже.

Такое бывало, когда солнце подкрашивало жёлтым пламенем стены домов и просеивало небесную лазурь сквозь своё сияющее решето. А ночные прозрачные тени быстро покидали утренний безлюдный асфальт, уступая место светлой лучистой дорожке торжествующего светила. Важно было только успеть разглядеть, как уходящая тень превращается во всепобеждающий свет. Но это почему-то оказывалось сложнее всего.