(Реальный, конкретный — пацанский сленг девяностых. Прим.авт.)

                       — Не понимаю — как можно жить без искусства?

                       — Хорошо!

                                                                              Лев Шаргородский

В искусстве для меня не существует предпочтений, мне одинаково интересен как художник древности, предельно далёкий от частного самовыражения, так и художник современный, замкнутый на себя и, как правило, занятый поиском своей, субъективистской картины мира. Считающий себя человеком свободной профессии, художник никогда не был свободен от давления, давления, как внешних обстоятельств, так и внутренних, обусловленных приватным пониманием творческой задачи и ответственностью перед своим окружением. Общество, так или иначе, всегда присутствовало в делах художника, либо навязывая ему свои правила и установки, либо полностью устраняясь, обособляя художника как изгоя.

Сказать, что сейчас художник отчуждён от общественного внимания, было бы не совсем верно, хотя, безусловно, не наблюдается никакого массового интереса к искусству. Полагаю, что не наберётся даже узкого круга «любителей прекрасного» и сейчас занятие творчеством стало делом сугубо личным.

Да, какой-то вариант «ближнего взаимодействия» сохранился на уровне творческих союзов, но здесь нас интересует именно феномен «свободного художника», а не способы выживания профессиональной среды, имеющей атавистические признаки официоза. «Свободный художник» XXI века — это явление, безусловно, новое, просим не путать его с художником-любителем времён застоя, несходства здесь будет гораздо больше, нежели параллелей, оттого нам особенно интересны его ожидания, его творческая мотивация и жизненные установки.

А, действительно, каковы резоны и убеждения творческого человека, по-маяковски «обдумывающего житье»? Рассчитывать на какой-либо зрительский интерес к себе — глупо, на внимание сильно поредевшего пешего строя понимающих критиков — тем паче. Единственно, что однозначно гарантировано такому самоназначенцу в мастера от живописи — это устойчивое неприятие его творческой деятельности в своём ближайшем окружении: у друзей и знакомых за катастрофическую нехватку свободного времени, у родственников и семьи — за не приносящее дохода непрестижное занятие. И если ещё художник при этом не поддаётся на уговоры и оказывается невосприимчивым к увещеваниям и беседам, проявляя упорство в пристрастии к своей вредной привычке, он вскоре и сам начинает задумываться о своих перспективах. Особенно, о судьбе никому ненужной «коллекции семьи художника», захламившей всю квартиру, и от которой с удовольствием всё та же семья готова избавиться, когда случай предоставит ей таковую возможность.

И верно — продавать работы удаётся чрезвычайно редко, дарить — бессмысленно, ибо такие подарки много хуже пресловутых «даров волхвов», а увешивать свои стены и складировать картины на антресолях — совершенно невыносимо.

И всё же свой аргумент самооправдания у такого упрямца существует. Прежде всего, он помянет о созданном, согласно его представлениям, живописном явлении, открывающим зрителю неведомое доселе видение мира, равнозначное некоему закону природы, но сформулированному специфическим художественным языком. Возможно, что так, а, может быть, и нет. Квалифицированных оценок, как правило, тут ожидать нечего, а простой зритель, ежели таковой имеется, привык рассуждать в терминах прежнего опыта и обязательно предпочтёт привычное новому, полагаясь на проверенные временем образцы. Чаще всего поиски и откровения такого художника оказываются никому не интересны, и у него вовсе отсутствует зритель, вынуждая его, следом за Екатериной Великой, любоваться своей коллекцией в одиночестве, либо в компании с неразборчивыми грызунами. Жизнь показывает, что большинство художников не испугать подобной ущербностью отчуждения, и они всё равно продолжают упрямо заполнять свеженьким оставшиеся лакуны на стенах и промежутки в пыльных антресолях. Дон-Кихот ими, безусловно, остался бы очень доволен, и вслед за собой причислил к клану избранников духа вопреки всему материальному и заодно к неутомимым ударникам героического сизифова труда.

Статус свободного художника с некоторой натяжкой можно определить как стойкого ревнителя заповедной земли, сокрытой на невидимой стороне далёкого спутника всего разумного, доброго, вечного, который в последнее время, правда, нам почти не светит.

Какой же нужно обладать железобетонной волей и устойчивостью, чтобы из года в год «писать в стол» пейзажи и натюрморты, вернее, не в стол, а на незанятые стены и пустующие антресоли. Писать, без всякой надежды на благодарность и справедливое воздаяние за непрестанный подвижнический труд.

Однако что-то всё-таки движет нашими «призрака суетными искателями» кроме азарта первооткрывателя упущенного и незамеченного? Все предположения, касабельные материального вознаграждения и «посмертной славы» отбросим сразу же, отринув их с презрением и негодованием. Остаётся лишь расхожее — «для себя», отдающее обывательским душком и пошленькой насмешкой, какую самодовольные бюргеры неизменно отвешивают неудачникам. «Для себя» — это штамп толпы, глас невежественного народа, звучащий в душе такого «неудачника» как труба провозвестника, как приговор, не подлежащий пересмотру.

Невозможно усомниться в истинности «гласа народного», однако и без оного свободный художник готов признать очевидное. Да, он в первую очередь работает для себя. «Как бы» для души. По крайней мере, это занятие не рифмуется с глаголом «жрать» и прочими жизнеутверждающими словами-действиями, схожими по экспрессии и естеству. Тесно душе в убогом обывательском мирке, она жаждет свободы, ищет невозделанного, незанятого пространства, хоть бы и на невидимой стороне далёкого безатмосферного мирка, чуждого обывателям и любителям «пожить».

Только в данном случае «свобода» трактуется очень узко, без её расширительного толкования, подвёрстываясь под вполне конкретного представителя интересующей нас группы. Свобода в обычном, традиционном понимании всегда предполагает наличие конкуренции, она элитарна в том смысле, что всегда выбирает сильнейших. В свободе творческого поведения рассматриваемого нами социального типа нет и следа этой извечной необходимости отбора, а есть лишь возможность городить на своей заброшенной территории всё, что вздумается и после любоваться содеянным в полном одиночестве.

Признавать публичными показы своего творчества в сети я бы не стал. Сеть не создает серьёзного настроя, необходимого для адекватного восприятия произведений и их правильной оценки. Тем не менее, художники активно обмениваются откликами и впечатлениями, которые, однако, можно квалифицировать как спонтанные эмоциональные всплески, не содержащие ни основательности, ни объективности. Всё-таки основным качеством объективного осмысления, его организующим началом, является структурность, наличие знаний о предмете рассмотрения и анализ взаимодействий художественного произведения и среды окружения во всей его полноте и многообразии.

В современной цивилизации, которую я бы определил как «цивилизацию выбрасывания», такой оценочный подход просто невозможен. Отношение к чужому, стороннему не содержит измерения «освоения», приятия, понимания. Ощущение лишнего, негодного, мешающего, является присущим для всех вещей, не имеющих прямого утилитарного или прикладного значения. Подобное можно отнести и к нематериальной отвлечённой сфере трактовок и представлений: «лишнее», стороннее просто не задерживается в памяти. Отрефлексированное, понятое неверно или поверхностно, тут же изгоняется из неё, выбрасывается и уже более не рассматривается.

А что? То, что исчез зритель, ценитель искусства, его знаток и вдумчивый критик вовсе не означает, что перевелись сами художники. Особенно заметна множественность талантливых и мастеровитых художников в салонном творчестве, на наиболее освещённой и просматриваемой территории нашего удалённого спутника всего разумного, доброго, вечного. Невозможно не заметить виртуозности владения кистью и навыками грамотного письма в большинстве выставляемых в салоне работ. А эффектность, броскость, желание понравиться покупателю, часто не противоречит живописному мастерству. В обиход даже вошёл новый профессиональный термин — продажность. Тем не менее, при таком обилии талантов мало кто сможет назвать двух-трёх современных художников, а если и назовут, то не благодаря их полотнам и умению рисовать. Художник в условиях «цивилизации выбрасывания» должен быть несколько больше, нежели просто художник. По крайней мере для того, чтобы быть названным, упомянутым, не говоря уже о том, чтобы оказаться интересным для зрителя. В первую очередь, конечно, чтобы быть замеченным необходим талант шоумена, однако возможны варианты.

К примеру, мой хороший приятель, всякий раз приезжая с выставкой в соседнюю страну, неизменно устраивал дебош в ресторане, дабы таким образом привлечь внимание к своей особе. Несколько строчек в газете о недостойном поведении и заветный материальный эквивалент его живописного мастерства с лихвой перекрывал стоимость разбитой накануне посуды.

Ну а если вы не дебошир, не шоумен и не герой-любовник, а просто рассолдатский рядовой служитель кисти и мастихина? И не для вас полимерная формула: товар — деньги — товар и т.д. А, скорее, иная, которая много проще: товар — антресоли — нет денег? И тут у свободного художника опять два пути. Первый, наиболее торный, — прислушиваться к «гласу народному», но не абстрактно, поскольку ничего абстрактного в реальной жизни не существует, а выборочно, детально. Пожалуй, такое обращение со смыслами, выливающееся в конечном итоге в социальное поведение, можно уподобить поведению древнего художника, с его оленями, рыбами и сценами охоты. «Ничего личного, только бизнес», — так можно было бы определить подобную бытийную установку. Ведь это совсем неправда, что толпа, в вульгарном её понимании, лишена любых духовных отправлений. Иначе необъяснимы были бы даденные ей на потребу сонмы лошадок, «тигришек», собачек и умильных сцен поцелуев. «Их есть», и немало!

Кое-кто даже берёт такую продукцию, буде она дёшева или соразмерна кошельку, ну ещё, безусловно, если сработана по лекалам представлений мотивированных потребителей.

Но идущие за вкусами толпы всё равно ей неведомы, неинтересны и не отмечены уважением и материальным достатком.

Самолюбие таких творцов сильно ущемлено. Неудовлетворённость, ощущение заброшенности и ненужности сильно отравляет их жизнь, создавая вокруг некомфортную среду, избыть которою возможно опять же возвращаясь к своим зверушкам и поцелуйчикам.

« ... В Аркадии своей ты был с зверями равен,

И мнимый век златой, век лени, детства, сна,

Бесславен для тебя, хотя в стихах и славен.

Для бедных разумом жизнь самая бедна...»

Если сравнивать сделавших выбор в угоду низких вкусов с теми, кто готов отстаивать собственное видение и готов обернуться к толпе своим «лица необщим выраженьем», то первых, можно было бы и не отделять от общей массы невзыскательной публики. Стоит их упомянуть лишь в связи с тем, что существуют и иные.

«Богатство, сан и власть! не ищет вас поэт; Но быть хотя на час предметом удивленья Милее для него...»

Ну да! Это я опять о наших героических ударниках сизифова труда.

Хотя и здесь существуют возможности для манёвра и тоже можно приспособиться.

Но повторимся: метаморфозы корпоративной солидарности и ловкости самопиара нас не интересуют, нам интересно само явление субъективистского творческого самовыражения и его мотивация.

Настоящий художник обязательно ищет подтверждение своей подлинности, состоятельности своих творений. Иногда он апеллирует к критике или зрительской реакции, но чаще он всё-таки прислушивается к себе самому. И убедить себя в своей правоте бывает гораздо сложнее, чем окружающих. Ведь каким бы честолюбием не обладал художник, самоутверждение для него — гораздо большая ценность, нежели признание. Оттого, порой, так смешны и нелепы кажутся чужие оценки и мнения, когда тебе самоочевидна истина, ради которой ты столько испытал и сделал! Как тут не вспомнить Пушкина: «Подите прочь, какое дело, поэту мирному до вас...» Человек экзистенциально одинок, творец, художник — одинок тем паче. Он, как никто другой, понимает тщету суетных усилий по стяжанию славы и богатства, ибо они всегда были следствием избирательности места и времени, которые не подчиняются случаю, а призваны железной необходимостью развития общества и его культуры.

Художника, вернее его творчество, может востребовать только современная ему жизнь. У неё нет иного языка, чем тот, который формируется творчеством, только посредством такого языка она превращается в историю. Воплощенные смыслы и черты времени неизбежно отражаются в картинах тех художников, которых мы вправе так называть. Их немало в любом времени, в любой эпохе. Времени всегда есть из чего выбрать. Художнику не следует рассчитывать, что изберут именно его, ведь выбор идёт не по принципу достоинства, а исходя из особенностей самого времени.

Здесь важно не предавать самого себя и самореализовываться, исходя из собственных представлений, каким бы ни было давление жизненных обстоятельств. В конце концов, внутреннее самоощущение — самая важная составляющая такого сложного процесса, который нам привычнее именовать — жизнь.

Говоря словами известного знатока правил разумного поведения Бальтасара Грасиана, нужно стараться быть, а не казаться. Поскольку последнее означает творческую закрепощённость и подчинение диктату внешних обстоятельств, в то время как «быть» — предполагает свободу, свободу самореализации, независимый поиск своего художественного языка.

Вот ради этого стоит жить и работать. Главное — не оглядываться по сторонам.