«...Прійми, друже, от мене маленькое сіе наставленіе. Дарую тебе Убогаго моего Жайворонка. Он тебе заспевает и зимою, не в клетке, но в сердце твоем, и несколько поможет спасатися от ловца и хитреца, от лукаваго міра сего. О боже! Коликое число сей волк день и нощь незлобных жрет агнцов! Ах, блюди, друже, да опасно ходиши. Не спит ловец. Бодрствуй и ты. Оплошность есть мати нещастія»...

Григорiй Сковорода

Так случилось, что Дорош отчего-то разлюбил солнце. Может быть оттого, что всё, что взращивалось, благодаря его теплу и свету, вызывало в душе Дороша лишь жалость и сострадание, а может быть, его начало раздражать равнодушие солнца, в равной доле раздававшего свои лучи всему, что ворочалось и копошилось под ним. Хотя, вероятно, и по совершенно иной причине.

В груди у Дороша, где-то на уровне сердца, образовался плотный комок, который особенно беспокоил его в ясную солнечную погоду, болезненно чувствуя любое давление солнечного света. И только тогда, когда небо затягивалось сизой сумеречной хмарой, Дорошу становилось легче, и он почти не ощущал внутреннего давления и не задыхался от густой солнечной взвеси, чем-то напоминающей вязкие маслянистые пары.

Перестал Дорош доверять и блистающим рассветным миражам. Прежде они наполняли его душу бодрой энергией исходящего света и вели его к знойной неразличимости дня. В этой неразличимости он шёл на ощупь туда, где вечерние тени и длинные солнечные дорожки, переплетаясь, составляли вечно меняющийся ускользающий мир. В картинах этого зыбкого мира не было и намёка от утренних надежд и обещаний. Усталое солнце медленно стекало с домов, деревьев, газонов и тротуаров, которые уже не прятали свои изъяны за лучистым блеском рассветных одежд. Уставшее солнце стекало со всей подвластной ему наличности и грузно уходило в землю, оставляя Дорошу гиблую темноту.

Теперь ему сделалось совсем тесно, хотя горизонты даже раздвинулись, и пустота стала ещё очевиднее, заставляя содрогаться от своей необозримости. Дорош не знал, куда ему спрятаться от вездесущего солнца, выглядывающего изо всех окон, изо всех щелей, просачивающегося через любые кроны и занавески.

А люди радовались солнцу, подставляли ему свои загорелые лица, посвящали солнцу все известные им ласкательные прилагательные и жизнеутверждающие глаголы.

Дорош растерянно глядел на людей, обезумевших от солнечного света, и ему становилось ещё горше и ещё бесприютней. Где бы не витал его дух, его тело всё равно оставалось среди этих легкомысленных оптимистов, палимое безжалостным солнцем и подверженное риску быть затянутым разверзшейся вселенской пустотою, кажущейся наиболее зловещей именно тогда, когда солнце невольно застревало в ней. И, пожалуй, не было среди беззаботных жителей земли никого, кто бы так остро чувствовал связь не только с солнцем, но и с самой землёй, отодвигающей свои горизонты и граничащей с бездонною пустотою, стоящей за всякой чертой, за всяким шагом и за любым вздохом.

Дороша не покидало ощущение, что он не просто часть мира, обособленная от всего, а он сам – этот зыбкий, солнцеподчинённый мир, до краёв наполненный солнцем и неспособный более впитывать его.

То, что Дорошу ранее представлялось большим и неизмеримым, теперь преобразилось, точно внезапно подверглось влиянию обратной перспективы: вверху, вместо исполинского солнца вдруг замигал жёлтенький огонёк, маленький и осторожный, словно глаз светофора. Секунды набухли и отяжелели, упруго упираясь в самый край циферблата, часы и минуты, напротив, сделались почти невесомыми и мелко дрожали, скучившись у самого острия застывшей секундной стрелки. А сам Дорош будто бы почти перестал чувствовать своё тело, зато он явственно ощущал, как поднимающиеся побеги пронзают рыхлую почву земли, и как липкая влага собирается в подвижных дымных облаках, норовя пролиться вниз внезапным дождём. Ему почему-то почудилось, что он неподвижно замер на краю вечности. А может, и вовсе не он сам, ибо ему думалось, что он всегда существовал на этой земле, как и всякий иной её житель, поскольку уже давно здесь никто не рождался и никто ещё не пробовал умирать.

Дорош отвернулся от солнца и уткнулся лицом в гулкую, тянущую пустоту, в которой не было ни единой искорки света. Вопреки ожиданию, он ощутил едва заметное прикосновение чего-то мягкого, бархатистого, напомнив ему о давно утраченном, почти потерянном, то ли из своего далёкого детства, то ли из своего обещанного и несбывшегося. Он почувствовал как тонкая шелковистая трава чуть коснулась его лица и как его лёгкие наполнились пряною луговою свежестью. К запаху влажного луга примешивался дымный разряженный смог и лёгкий аромат смолистых шпал, словно по душистым полям пролегли железнодорожные пути, по которым тянулись бесконечные поезда.

Дорош даже услышал их многоголосый стук и удивился ему, будто бы слышал его впервые.

«Ни-ког-да, ни-ког-да, – повторяли колёса, спотыкаясь на неровных рельсовых стыках. – Никогда!»

Но Дорош и не сомневался, что «никогда», но всё равно было как-то непривычно слышать это.

«Никогда, никогда», – повторил Дорош, повернув лицо к солнцу, которое перестало мигать жёлтым светофорным огнём и уже навсегда загорелось для Дороша пылающим красным.