Что изменилось? 
Люди? Дома? Деревья?
Стрелки, к шести скатившись, 
вконец заглохли.
Мир, занесённый пеплом… остался в пепле.
Воздух всё так же дышит чумной утробой
сумрачного утра
и пробитой ночи.
С бешеным треском рвутся мыслишки бога,
хор из заглохших слов что-то там пророчит
голосом диктора с радио;
снова кроет
матом многоэтажным свою судьбину,
жалкую, пресную, 
даже без блика вкуса.
Даже без капли страсти 
грохочет Имя
(некогда – эдельвейс на столпе искусства).


Что изменилось
в замкнутом кем-то круге?
В горле клокочет кровь с перезревшим гноем,
череп скребёт философ – 
извне, оттуда!
Все вы, конечно, знаете смысл слова…
впрочем, неважно.
Осоловелость жира
нас охватила с детства своею юбкой.
Вечно-овечий взгляд в мировой квартире,
вечно измазаны жиром пустые руки,
вечная злость – 
на соседа, на друга, 
брата,
только за то, что они на чуть-чуть живее!
Только за то, 
что в их пеноблочных латах
не оказалось лишней, ненужной двери!


Что изменилось
в ливне и чёрных лужах?
В море, что существует в пределах ванной?
Мертворождённый стих проскользнёт наружу 
и улетит куда-то без всякой платы.

Мир не изменит лезвие ледокола,
не успокоит крик безъязыких старцев;
мир не сгорит под палочкой дирижёра,
не полюбив себя в отголосках вальсов.
Мир не умрёт под смех переживших смуту
и не останется гнить под весенним солнцем – 

что изменилось
в сердце забытой куклы,
принадлежащей дочери богомольца?

В непостоянном веке все мы – излишни,
мы,
воплощенье изъянов и червоточин!
Хочешь бежать? Беги,
пока там, над крышей,
снайпер не выбил звёзды из наших точек.