Палач не пьёт вина по выходным,
не любит звона скрипок и кларнетов,
ночные перепитья, сладкий дым
сигар;
и кровь размазанных сюжетов
его уж не прельщает много лет.
Загадка?
Но тем проще мой ответ:
запёршись ночью в крохотной каморке,
достанет он свой старый телескоп.
И, выбравшись на затхлые задворки,
продолжит свой, наверно, вечный счёт.

Считает звёзды он.
Глупец?
Возможно,
ведь нам с тобой позволено судить!
Сидим в кустах, как звери, осторожны,
и слышим тихий шёпот:
“Не простить…”
От страха кровь окаменела в жилах,
Хоть мы с тобой (пока?) конечно, живы!
Скребёт палач пером кусок бумаги,
Зачем и почему – поди узнай…
Уходит ночь;
на башнях треплет флаги
рассветный бриз,
              алеет неба край.

Палач пускает кровь и жжёт глаза,
клещами тянет жилы вместе с правдой,
или – неправдой? – 
зверская молва
ему уже сплела железный саван.
“На грязную работу ты пошёл,
и Сатана тебе припас котёл!” – 
плевались все, от мала до велика,
заранее в сторонку отбежав.
Но он уже давно оглох от криков,
в крови и желчи душу искупав…

Он, как никто, был близок к Пустоте,
с седою Жницей сутками флиртуя.
Но с каждой струйкой дыма на костре
он улетал
к Тому, 
что вечно Всуе,
и застывал пылающей слезой…
Забыв про направление “Домой”,
душа плутает в белых коридорах,
утратив связь с сироткою-Землёй.
Что значит для неё людское горе?
Что значит для неё чужая боль?

Палач давно утратил казням счёт – 
калечит, режет, душит и сжигает
с одной лишь целью – чуть приблизить ночь,
когда душа поближе подлетает!
И хоть одно мгновение пожить,
на краткий миг суметь себя простить…
Мы снова видим старый телескоп,
ряды имён на скомканной бумажке – 
он снова возвращается домой
в изрытую ногтями каталажку.