…И стонет он – 
зверь безобразный,
и в чащу лесную бредёт.
«Напрасны надежды, напрасны,
обратно она не придёт.

Здесь нет ни угла, ни нарядов,
и скудная, бедная снедь.
И спутник – чудовище, рядом,
страшнее, чем дикий медведь».

Нигде не находит покоя,
как раненый в душу ревёт.
От рёва сгибаются в двое
деревья и сыплется хвоя,
и эхо гремит – не придёт!.. 

А дома ей сёстры пеняют –
«Зачем это лихо тебе?!»
И слёзы, как жемчуг, роняют
о сгубленной плача судьбе.

Настёна колечко лаская,
в ответ им о том говорит –
что видимо доля такая,
что сердце по зверю тужит; 

Что коли всем сердцем полюбит –
его расколдует она.
А коль не вернётся – погубит.
Ему я, сестрицы, нужна!..

Я верю, под шкурой ужасной
в нём кроется кто-то иной.
Меня не корите напрасно.
И тронула перстень рукой…

Сгибается чаща в ненастье,
ветрище грохочет, ревёт.
Во тьме пробирается Настя,
чудовище нежно зовёт.

Не слышит за громом стократным
злорадного карка ворон –
«Вернулась бы лучше обратно,
пока беспробудно спит он.

Его не изменишь любовью
и алым цветочком души.
Не быть тебе боле собою
в его окаянной глуши.

Развязки иной не случится,
одумайся лучше дитя.
Ни в сердце к нему не пробиться,
ни в душу. Погубит тебя»… 

На пальце кольцо потускнело,
и холодно стало в душе.
Давно не ухоженно тело,
не плачет Настёна уже.

Звериная, злобная рожа,
ей кажется в мире милей –
ведь стала на зверя похожа
в любви безрассудной своей.
…………………………………………..
Поправила космы гребёнкой,
собрала бутылки в пакет.
Взглянула, как мать, на ребёнка –
на мужа, услышит аль нет.

И тихо молилась в сторонке,
молитву сквозь слёзы верша
пред тёмною старой иконкой –
чтоб в нём пробудилась душа.

Он тихо рычал под стеною,
лишь «водки» звучало сквозь бред.
Настасья казалась больною,
смертельно уставшей от бед.

Оделась, во что потеплее
и вышла бутылки неся
к киоскам на дальней алее,
снег, выпавший ночью, меся.
 
А он по квартире метался –
Настёна, Настёна – огня!
Ревел, что один он остался,
её хуже дряни браня.

Стонал он, как зверь безобразный,
что в чащу лесную бредёт:
«Напрасны надежды, напрасны,
обратно она не придёт».

Маршрут совершая привычный
она приходила в ларёк
просила бутылку «Столичной»
и прятала в старый кулёк…

А время, как в сказке катилось
под горочку в санках – э-гей!
Надежды её износились,
как платья и космы на ней.

Она надпивала, чтоб меньше 
ему доставалось питья,
И жизнь ей казалась чуть лучше,
и все забулдыги – друзья.

Все горести в ней растворялись –
в той проклятой трижды воде.
Иконка и перстень «терялись» –
оплата за водку в ларьке.

И мужа уже не ругает,
и слёзы от горя не льёт,
«Столичной» ему подливает
и жадно из горлышка пьёт…

Звериная, злобная рожа,
ей кажется в мире милей –
ведь стала на зверя похожа
в любви безрассудной своей.

И только порою сияет
души её аленький свет –
когда птицам крошки роняет
… и денег на выпивку нет.