Летом, когда нам удалось с помощью Мани пристроить Иришку в санаторий в Евпатории, Нина с семьёй получили разрешение на выезд. Вскоре получила разрешение и Маня, а нам ответа не было. Я несколько раз звонил в ОВИР, но мне отвечали, что дело ещё не рассмотрено. 

Зная, что рассматривать его могут не более полугода, я за три недели до истечения этого срока позвонил опять в ОВИР и на очередное "не рассмотрено" сказал, что мне непонятно, почему в течение шести месяцев не могут принять решение. Инспектор попросила меня подождать и минут через пять молчания я услышал, что нам разрешено выехать. Хотя я понимал, что такой ответ возможен, от неожиданности меня прошиб пот и, хотя был уже пятый час вечера, я помчался в ОВИР за письменным разрешением, а потом отправил две телеграммы за границу: одну - в Израиль, родителям, а вторую - в Англию, в город Лидс, где у нас было множество друзей и даже почётные места в синагоге. Телеграмма была на имя нашей хорошей знакомой Дорин Бергер, с которой мы переписывались и перезванивались уже несколько лет, а один раз она была у нас в гостях. На следующий день Дорин позвонила и со слезами рассказала, как всю общину взволновала эта новость и как моё кресло торжественно сняли с Бимы (почётного возвышения в синагоге) в зал, где оно будет стоять на случай, если мне когда-нибудь удастся приехать в Лидс.

Начались лихорадочные сборы. Ходили упорные слухи о том, что, начиная с 1989 года, условия выезда резко ухудшаются, так что я всеми силами старался взять билеты на самолёт, улетающий в декабре 1988. Это было непросто. Как назло, председатель кооперативного дома, в котором мы жили, оказался в отпуске, а его заместитель категорически отказался подписывать что-либо. Без этой подписи мне не оформляли визы, а без виз не продавали билеты.

Когда я, наконец, получил визы, билетов на декабрь и даже январь напрочь не было. Я ходил в кассу Аэрофлота, как на работу, выстаивал там часами, приносил цветы кассирше, обещал не остаться в долгу. Мне удалось взять билеты на 1 января, но моя родственница, работавшая в своё время диспетчером такси, сказала, что в новогоднюю ночь заказать машину невозможно: многие шофёры напиваются, их не допускают до работы и машин страшно нехватает. Я удесятерил усилия и наконец, сунув взятку кассирше, достал билеты на 25 декабря, последнее воскресенье и, соответственно, последний рейс 1988 года.

Во время наших сборов стали приходить письма от Нины - сначала из Вены, потом из Италии. Многое в них было интересно, кое-что - забавно. Например, описывая пластиковые бутылки по полтора-два литра, в которых в Вене продавались напитки, Нина представила, как удобно было бы ходить с ними в Союзе за подсолнечным маслом. А Саша, которого очень трудно было уговорить поехать, написал из Италии, что только теперь он понял, какой убогой и нелепой была наша жизнь в Союзе.

Мебель, холодильник и телевизор нам удалось продать очень легко, так как к этому времени в магазинах было уже пусто. Вечером, накануне нашего отъезда, тесть расплакался над рюмкой коньяка и сказал, что он не ожидал от нас такой прыти. Я понял, что он опять подумывает об отъезде.

Таможенники почему-то не очень усердствовали при досмотре нашего рейса, что было необычно. Ленинградская таможня вообще известна своей свирепостью, к тому же я помнил, как рьяно досматривали мамины и Нинины вещи, а с Саши сняли золотое кольцо, оказавшееся на несколько десятых грамма тяжелее, чем положено. Видимо, и тут раз на раз не приходится.

Правда, багаж, который, в отличие от ручной клади, мы сдавали за несколько дней до рейса, досматривали весьма тщательно, к тому же предупредили, что с нами полетит только один чемодан, а остальное прибудет в Вену позже.

Полёт прошёл нормально. Посадка была произведена очень мягко, и все зааплодировали мастерству пилота. Но когда стюардесса сказала через микрофон, что надеется ещё увидеть этих пассажиров на борту самолётов Аэрофлота, в ответ послышалось: "Ну уж нет!", сказанное одновременно сотней человек.

                                                         Окончание следует